ОСОБЕННОСТИ ФЕНОМЕНА ГРЕХОВНОСТИ-СВЯТОСТИ
В ТВОРЧЕСТВЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
Традиции. Традиционные взгляды и оценки. На чем они основываются? На многолетней (иногда многовековой) повторяемости явлений действительности, присущих данному этносу, данной культуре, переходящих в привычное, которое не только становится обычным (обычай – т.е. обычно, всегда имеющий место) и неотъемлемым компонентом данного этноса, но как бы канонизируется в качестве некоего неотъемлемого качества, без которого исчезает «лицо» данного этноса или культуры.
Иногда (или часто? это зависит от воспринимающего) традиции превращаются в некую «клетку», выход из которой идентифицируется с выходом из данного этноса или культуры. Более того, чуть ли не злом, грехом или… сумасшедствием. Поэтому традиции в своей сущности консервативны.
Существуют традиции и в мышлении, которое, часто на бессознательном уровне, вос-производит религиозные каноны (пра)религии, присущие данному обществу (сообществу). Наиболее распространенными канонами в большинстве культур и религий являются представления о добре и зле, греховности (несовершенстве) и святости (совершенстве). Часто, по традиции, идущей от зороастризма, святость и добро ассоциируются со Светом (Ахура-Мазда – бог Света и Добра), а греховность и зло с Тьмою (Анхра-Манью – бог Тьмы и Зла). Даже само русское понятие «святость» происходит от слов «свет», «светлый». Человек праведный – светлая личность, душа которой светится, лучится, человек грешный – темная личность, душа которой погрязла во тьме (пороков).
Почему я об этом начала писать? Потому, что творчество Ф.М. Достоевского часто называют мрачным, описанием темных сторон личности и общества и это стало традиционным настолько, что уже как бы и не подлежит никакому сомнению. И большинство интерпретаторов (филологов, философов, литературных критиков и обычных людей) обращают внимание и анализируют, осмысливают именно Тьму в творчестве Достоевского. А Свет? Неужто Света в творениях Достоевского нет? Есть… Но он так слаб и немощен… И Тьма его засасывает. Но так ли это?
С юности Достоевский стал одним из моих любимых писателей. Почему? Я сразу увидела в его произведениях Свет. И такой яркий Свет! Он, как лазер, пробивал толщу Тьмы и входил в мою душу, освещая ее светом и добром. Этот Свет был пронзителен, ибо сохранялся в такой непроглядной Тьме… Совсем недавно, вчитываясь в «Открытость бездне: Встречи с Достоевским» Г. Померанца, я увидела, что у него аналогичное восприятие творений Достоевского. «Погружаясь вместе с Достоевским в тьму человеческих отношений, – пишет он, – я привык ждать вспышек света. Нравственная тьма сгущается до темноты – и вдруг свет» . И в этом состоит чудо, великое чудо человека. Помните у Христа в Нагорной проповеди: «Ибо если будете любить любящих вас, какая вам награда?» (Мт. 5: 46). Быть свет-лым со свет-лыми людьми в свет-лом обществе – какая в том награда? А вот остаться(!) свет-лым, находясь в кромешной Тьме, сохранить Свет своей души, освещать этим светом Тьму, более того, пробиваться лазерным лучом за пределы Тьмы – это великое чудо. И именно о таком чуде пишет во всех своих произведениях Ф. Достоевский. Но почему, почему этого чуда не видят и рассматривают свет-лые образы у Достоевского как блеклые блики, затухающие и потухающие «под давлением» Тьмы? Традиция мышления? Или традиция делать акцент на великом зле, не замечая малого добра? Но разве может быть «малая святость»?
А может, иногда просто трудно разглядеть эту святость, которая часто перемешана с греховностью? Сила Достоевского в его переплетениях: святости и греховности, Света и Тьмы, Бога и Сатаны, благо-разумия и с-ума-с-шествия. Нормальный человек живет в «прокрустовом ложе» норм, традиций, традиционных представлений о добре и зле, святости и порочности. Но можно ли живого человека уложить полностью на это прокрустово ложе, не отрезая ему выходящих за пределы ложа конечностей или не растягивая его до длины прокрустова ложа? Нет! И именно это с пронзительной силой показывает Ф. Достоевский, будучи сам человеком, не только не умещающимся на прокрустовом ложе канона «нормального человека», но и не желающего умещаться на нем. Почему же этого многие не видят? Традиционный канон «нормального человека» заслоняет видение реального мира и человека. Почему часто сравнивают Ф. Достоевского с Ф. Ницше? Ибо оба они показали, что мир и человек не умещается в придуманные(!) стереотипы добра и зла, человек и мир находятся «по ту сторону добра и зла».
Помните мудрейший (мудрее я не знаю) символ даосизма «Тай-цзи»? Единство противоположностей инь и ян, образующее круг – символ гармонии. Более того, в инь всегда есть немного (зародыш) ян, а в ян – немного (зародыш) инь. И это не плохо и не хорошо, это естественно! Таким образом, гармония есть единство противоположностей, переходящих друг в друга. Единство противоположностей… переходящих друг в друга… Не об этом ли постоянно пишет Достоевский, не это ли теснейшее переплетение темного и светлого начал в человеке описывает в каждом своем произведении великий писатель-правдолюбец, знаток реального человека, а не некоего канона нормальности?
Почему же он видит и описывает то, чего многие просто не видят? Он прошел великую «школу страдания» – каторгу и страдал от припадков эпилепсии. Но что интересно: он благодарен судьбе за это. Ибо лишь страдания опускают человека в глубину своей души и лишь после этого у него открываются глаза на страдания других людей и способность заглянуть (погрузиться?) в их души (обратите внимание, инь в даосизме – страдание, глубина и мудрость).
Вспомним как разворачивается духовное становление героя «Записок из мертвого дома». Сначала отторжение от сброда людского, великих грешников, всякой мрази, высокомерное презрение дворянина к плебсу, страх этого преступного плебса и взаимное неприятие его как дворянина за то, «что вы дворянин и на них не похожи (выделено мною – Н.Ш.)» . Обратите внимание: извечное неприятие лишь за то, что «на них не похожи»! Но постепенно у героя повествования как бы начинают открываться глаза. А, может, и душа? Он обретает способность видеть в этих грязных физически и морально мужиках проявления доброты и даже чистоты и детскости, детской чистоты, буквально лучащейся в глазах и улыбках в этой, казалось бы кромешной Тьме. На Рождественском спектакле в лагере он обращает внимание на поведение арестантов, их искреннюю, буквально детскую радость. «Одним словом, это были дети, вполне дети, несмотря на то, что иным из этих детей было по сороку лет. <…> Что за странный отблеск детской радости, милого, чистого удовольствия сиял в этих изборожденных, клейменных лбах и щеках, в этих взглядах людей, доселе мрачных и угрюмых, в этих глазах, сверкавших иногда страшным огнем!» . Эти люди обладали и чувством собственного достоинства, «умели себя выдержать и достоинство соблюсти» , обладали чувством справедливости. «Высшая и самая резкая характеристическая черта нашего народа, – пишет Достоевский, – это чувство справедливости и жажда ее» . Здесь, во Тьме, он видит лучших людей, чем в «высшем свете». Он обнаруживает, что «эти люди, может быть, вовсе не до такой степени хуже тех, остальных, которые остались там, за острогом» . Парадокс? Парадокс ли?..
Ведь именно здесь, на каторге, окруженный преступниками, часто человекоубийцами, герой встречает человека, лучше которого он не встретил за всю жизнь, – дагестанского татарина Алея. Как сохранил Алей свет своей души среди этого Мрака и не только сохранил, но и освещал этим светом души окружающих, очищая их от копоти зла и агрессии? Так, во время Рождественского спектакля «милое лицо Алея сияло такою детскою, прекрасною радостью, что, признаюсь, мне ужасно было весело на него смотреть <…> Очень недалеко от меня с левой стороны, стоял арестант, пожилой, всегда нахмуренный, всегда недовольный и ворчливый. Он тоже заметил Алея и, я видел, несколько раз с полуулыбкой оборачивался поглядеть на него: так он был мил!» . Алей, кстати, попал на каторгу случайно: за послушание братьям. Разве можно попасть на каторгу за послушание старшим братьям? Можно, если братья приказали ему поехать вместе с ними, а сами совершили преступление. Он не совершал преступления, но он был вместе с ними, не ведая даже зачем его взяли с собой братья. Но его посадили… Заодно… И он не только не роптал, но продолжал оставаться любящим и послушным братом, с детки чистым взглядом. Он был поистине Светом, освещающим Мрак лагеря. «Я считаю, – пишет герой романа, – Алея далеко не обыкновенным существом и вспоминаю о встрече с ним как об одной из лучших встреч в моей жизни. Есть натуры до того прекрасные от природы, до того награжденные Богом, что даже одна мысль о том, что они могут когда-нибудь измениться к худшему, вам кажется невозможною» . Его просто нельзя было не любить, как младенца. И его все любили. Значит, было что-то чистое в этих заблудших душах, не утративших способности тянуться к Свету и Чистоте? Может, это и есть признак святости Алея, Света его души, освещающего Тьму?
Традиционно (ох уж эта традиционность!..) святость ассоциируется с аскетизмом, набожностью, исключительной добродетельностью, скромностью и даже застенчивостью. В общем, божий человек, да и только! А может ли святость прятаться в за развращенностью? Именно прятаться, ибо в этом случае человек не только не афиширует своей праведности, но, напротив, и не подозревает о ней и лишь стыдится свей греховности (стыдится… вот-вот, праведный то гордится своей праведностью и нет в нем стыда – этой «щеточки» души, счищающей, и иногда очень болезненно, копоть и грязь с души). Ярким примером такой «святой развращенности» является образ Сонечки Мармеладовой в «Преступлении и наказании» Достоевского. Проститутка и… святая. Разве может быть такое? Может. Она отдавала свое тело на «растерзание» похотливым клиентам, чтобы прокормить семью, каясь непрестанно, живя всей душою в Боге и с Богом.
Вспоминается «Яма» А.И. Куприна. Я была в шоке после прочтения этого романа. Проститутки, обитательницы публичного дома, были чище душою, чем светские, добродетельные(?) дамы. Ибо душа их была чиста, а у светских дам, полных осуждения, злобы, претензий душа была часто, простите, «зловонной ямой». В Евангелиях всем знаком образ Марии Магдалины – блудницы, раскаявшейся от всего сердца, и ставшей одной из последовательниц Христа и святой. Не эту ли тему раскрывает Достоевский?
Парадоксальность феномена святости состоит в том, что чем большей святостью обладает человек, тем больше осознание им своей греховности. И здесь уже чувство раскаяния, боль души, муки совести («живущей» в сердце!) не за свой совершенный грех, а за чужие грехи, за свое несовершенное благо-деяние. Здесь имеет место боль болью мира, его грехами. Так старец Зосима в «Братьях Карамазовых» Достоевского мучается чувством раскаяния за чужие грехи. «Помните особенно, – говорит он, – что не можешь ничьим судиею бытии <…> Если же злодейство людей возмутит тебя <…> тотчас же иди и ищи себе мук так, как бы сам был виноват в сем злодействе людей. Прими сии муки и вытерпи и утолится сердце (выделено мной – Н.Ш.) твое, и поймешь, что и сам виновен, ибо мог светить злодеям даже как единый безгрешный и не светил. Если бы светил, то светом своим озарил бы и другим путь, и тот, который совершил злодейство, может быть, не совершил бы его при свете твоем <…> ибо не умрет свет твой, хотя бы и ты уже умер» .
Более того, в христианстве говорят: «Блажен виновный». «Достоевский снова открыл, после антиномий апостола Павла, спасительность падения и благословенность греха» . Почему же блажен виновный? Да потому, что чтобы подняться, надо упасть. Виновный, падший осознает свою падшесть и жаждет подняться, освободиться от своего греха, покаяться, ибо «в бездне греха рождается тоска по Богу. <…> углубление в совершенный грех – это путь к Богу» . Кроме того, переживание падшести, греховности рождает способность к чувству прощения других «упавших», осознанию того, что судить может лишь тот, кто сам без греха, а таковым является только Бог. И здесь рождается второй парадокс святости: «святость грешника».
Если Сонечка Мармеладова была сама застенчивость и воплощение непрерывно кающейся грешницы, то Настасья Филипповна из романа «Идиот» Достоевского являет, на первый взгляд, уж никак не кающуюся грешницу. Более того, она как бы бравирует своей эмансипированностью, вплоть до скандальной беспардонности. Но какова причина такого ее поведения? Добровольно ли она стала сожительницей Тоцкого? Нравилось ли ей это? Нравился ли ей он? Нет! Она его боялась в юности и… ненавидела всю жизнь. И вся ее напускная бравада впоследствии – лишь маска боли, боли унижения, боли искалеченной Тоцким ее жизни. Не об этом ли говорит князь Мышкин: «Я ничто, а вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много» ?
При этом ее не покидало осознание своей греховности, своей падшести. «Эта несчастная женщина, – с болью говорит о ней Мышкин, – глубоко убеждена, что она самое павшее, самое порочное существо из всех на свете. <…> Она слишком замучила себя самое сознанием своего незаслуженного позора!» . Особенно ярко это проявилось после того, как она полюбила князя Мышкина. Почему она отказывалась не раз от счастья брака с ним, любимым человеком? Потому, что считала себя «грязной женщиной», недостойной чистого Мышкина. Более того, она боялась испортить ему жизнь, ибо думала не о себе, а, как всякий истинно любящий, о любимом. «Ты не боишься, да я буду бояться, что тебя загубила» , – говорит она князю Мышкину. Почему она всячески способствовала браку Мышкина с Аглаей? Она желала ему счастья.
Но, если даже Христос, молясь в Гефсиманском саду, на какое-то мгновение высказал слабость человеческую, возопив: «Господи, пошто ты меня оставил?», то можем ли мы судить бедную любящую женщину, которая «вырвала» князя у той, к которой сама же и сватала, безумно его любя? Но вновь вопрошаю: почему она это сделала? Она не могла простить Аглае, что та унизила в ней Бога, ее женское и человеческое достоинство, оскорбила ее, высокомерно обличила ее в распутстве под влияние бешеной (именно бешеной, ибо как бы бес злости и агрессии вселился в Аглаю в тот момент) ревности.
Любила ли Аглая по-настоящему князя Мышкина? Наверно была влюблена обычной человеческой эгоистической любовью, пронизанной чувством собственности (мой! – отсюда и ревность), но вряд ли была способна на истинную божественную любовь-самопожертвование, какой обладала Настасья Филипповна. Была ли она «чище» Настасьи Филипповны? Физически – да, душевно и духовно – нет. Избалованная, взбалмошенная девица. Я иногда задаюсь вопросом: «Какая бы была Аглая, если бы у нее была судьба Настасьи Филипповны?» Но способна ли была Аглая задать себе такой вопрос? Считая себя добропорядочной девушкой, праведной христианкой, не нарушала ли она, и очень сильно, одну из главных заповедей Христа: «Не судите, да не судимы будете»? (И не нарушают ли эту заповедь большинство так называемых христиан?) Какое право она имела унижать и оскорблять Настасью Филипповну, которая чуть не молилась на нее? Грех высокомерия и гордыни и… неосознаваемый великий грех поставить себя выше Бога, ибо лишь Бог имеет права осуждать и судить… И грех ее обернулся против нее – князь Мышкин остался с Настасьей Филипповной, тем самым как бы унизив ее. Как бы… Способна ли она в своем неиссякаемом эгоизме это понять? А Настасья Филипповна? Торжествовала? Нет. Она бежала из-под венца. С кем? С тем, кто ее убьет, с сумасшедшим и любящим по-сумасшедшему Рогожиным. И она это знала. Почему же убежала от своего любимого, от своего счастья к своей смерти? Она любила князя Мышкина и боялась испортить ему жизнь своей греховностью… Это ли не проявление святости???
Святости или сумасшествия? Читающие романы Достоевского не могут не обратить внимание на то, что главные герои романа сумасшедшие или с признаками безумия. Почему? Может, одна из причин этого коренится в самом авторе – Ф.М. Достоевском? Всем хорошо известно, что он был болен эпилепсией. Но… интересен тот факт, что он не хотел лечиться и избавиться от этой болезни. Почему? Дело в том, что за 5 секунд до припадка, и об этом он пишет в своих романах, наступает такое прояснение сознания, такое погружение сознания вглубь человека и мира, какого нет в обычных, здоровых состояниях психики. Нечто схожее с трансом шамана, падающего на землю с пеной у рта, произносящего нечленораздельные звуки, но именно в это время общающегося с духами и духовным миром. С психологической точки зрения это погружение в глубины бессознательного, в которые в обычном состоянии человек не способен погрузиться. И совсем не случайно выдающиеся писатели, художники, философы часто были психически больны, но это был тот вид психической болезни, который, подобно инициации, открывал сознание человека и погружал человека в под- и над-сознательное (об этом много у Ф. Ницше, но печально, что этого у него не видят).
И что парадоксально – в погруженном во Тьму обществе, не нормальные, ум-ные (вспомним об очень умном Николае Ставрогине, но о нем позже), а с-ума-сшедшие в романах Достоевского несут Свет и остаются свет-лыми, святыми, просто не способными погрузиться во Мрак и Тьму, это и князь Мышкин в «Идиоте», и хромоножка Марья Тимофеевна Лебядкина в «Бесах». Грязь к ним не прилипает… Может, их сумасшествие – следствие жизни в этом мире, который они просто не способны принять, они не могут пойти против совести и их психика не выдерживает конфликта чистой совести и «грязного» общества (о том, что больные неврозом часто самые порядочные и высоконравственные люди пишет Э. Фромм в своем «Бегстве от свободы»). Они остаются детьми, чистыми детьми с искренней беззаботной улыбкой во взрослом обществе, где очень редко искренне улыбаются и смеются… «Смех требует прежде всего искренности, – говорит Макар Иванович в «Подростке» Достоевского, – а где в людях искренность? Смех требует беззлобия, а люди всего чаще смеются злобно <…> если захотите рассмотреть человека и узнать его душу <…> высмотрите лучше его, когда он смеется. Хорошо смеется человек – значит хороший человек <…> смех есть самая верная проба души. Взгляните на ребенка: одни дети умеют в совершенстве смеяться хорошо» .
Князь Мышкин, будучи чистым и искренним как маленький ребенок, тянется к детям, «меня просто тянуло к детям. <…> Я останавливался и смеялся от счастья, глядя на их маленькие, мелькающие и вечно бегущие ножки, на мальчиков и девочек, бегущих вместе, на смех и слезы» . Смеялся от счастья… Детское радостное мировосприятие. Уметь радоваться, уметь быть счастливым. Этому не надо учить детей. Но взрослых учить этому надо. Станьте, как дети! – учил Христос и Ницше, чтобы «каждый смеялся, как смеются дети» . Живите не в придуманном Вами «мире добра и зла», а в мире цветов, птиц, деревьев, животных, рек, морей и озер. «Иди к розам, к пчелам и стаям голубей! В особенности же к певчим птицам, чтобы научиться у них петь!» – учил Ницше. «Знаете, я не понимаю, – говорит князь Мышкин Достоевского, – как можно проходит мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его? Говорить с человеком и не быть счастливым, что любишь его! <…> Посмотрите на ребенка, посмотрите на божию зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас сморят и вас любят…» . Посмотрите на ребенка, ибо «через детей душа лечится…» .
«Царство Небесное принадлежит детям; вера, которая здесь заявляет о себе, не приобретается завоеванием; она тут, она означает возвращение к детству в области психического. <…> Такая вера не гневается, не порицает, не обороняет себя. <…> Она не нуждается в доказательствах ни чудом, на наградой и обещанием, ни «даже писанием»: она сама всякое мгновение есть свое чудо, своя награда, свое доказательство, свое “Царство Божье”. Эта вера даже не формулирует себя – она живет, она отвращается от формул» .
Если человек верует, то в нем сохраняется искорка, пусть самая маленькая, Бога. И в нем хотя бы иногда просыпается чистое, светлое, Божественное, как это явствует из описания каторжан в «Записках из мертвого дома». «Если Бога нет, то все позволено». Если человек атеист, отрицающий Бога, он тем самым «убивает» Бога прежде всего в себе, ибо самого Бога убить невозможно. И тогда-то… и тогда в человеке нет ни-че-го святого. Тогда его душа попадает в тот мир, где Бога нет… И человек становится более жестоким, чем животное, становится садо-мазохистом, который получает удовольствие, испытывает сладострастие от самых страшных мерзостей, ярким примером такого человека является Николай Ставрогин, характеризуя которого Шатов говорит: «О, вы не бродите с краю, а смело летите вниз головой. Вы женились по страсти к мучительству, по страсти к угрызениям совести, по сладострастию нравственному» . Сам Ставрогин подтверждает это в своем письме, где пишет: «Всякое чрезвычайно позорное, без меры унизительное, подлое и, главное, смешное положение <…> всегда возбуждало во мне <…> неимоверное наслаждение <…> упоение от сознания глубины моей подлости» . Он признается в зверином сладострастии(!), «которым озарен и которое всегда вызывал» . При этом, будучи болен «болезнью равнодушия», он не припоминал прошлое и стыд был неведом ему… Достоевский увидел, что «человеческая душа, склонная к живой игре воображения и не защищенная молитвой, слишком чувствительна к соблазну и иногда бросается навстречу ему» .
Но… см. гл. 9 романа «Бесы» (почему-то (почему?) в гранках, а ведь это самая важная часть романа!), где Ставрогин хочет, чтобы все знали о его подлости, «и чем больше их, тем лучше» . Казалось бы, раскаяние, покаяние, проблеск Божественной искры… Ан нет, пижонство садомазохизма, сладострастие от признание его ничтожеством (интересное слово «ничтожество», т.е. нет уже человека, он – «ничто», коль стал подонком, коль убил в себе Бога, потушил искру Божью в себе…). А ведь веровал! И как! Христос был для него дороже придуманной истины, верил, что если бы математически доказали, что истина вне Христа, то он бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной . Что же случилось с Николаем Ставрогиным? Почему в нем произошла такая трансформация? Почему в нем появилась, по словам Петра Верховенского, «необыкновенная способность к преступлению» ? Об этом Достоевский умалчивает, но лишь показывает нам какие высокие и какие низменные начала могут уживаться в человеке (единство ян и инь…). «Каждый роман Достоевского – исповедь, он не о б л и ч а е т Раскольникова, Рогожина, Ставрогина; он вместе с ними проделывает мучительный путь от помысла к преступлению – и вместе с тем ищет дорогу к покаянию (курсив мой – Н.Ш.)» .
Что же несет нам творчество Достоевского? Свет! Мир, в котором мы живем, по-прежнему наполнен ужасами. «Всеми этими ужасами наполнен весь мир» , но в любом обществе, в самой кромешной Тьме можно сохранить Свет своей души, более того, лазерным лучом пробивать толщу Тьмы и сеять веру в Добро, Истину и Красоту, в Бога, Коий есть Любовь. «Вы – свет мира, – говорил Христос своим ученикам, – … И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме» (Мт. 5: 14,15). Дом. Это то место, где тепло твоей душе, где тебя любят, куда ты всегда можешь возвратиться. Создавать атмосферу дома в семье, обществе, на Земле и спасать от состояния бездомья и холода в душе людей – это великая миссия, заповеданная Иисусом Христом, заповеданная Федором Михайловичем Достоевским. «Над равенством низости устанавливается другое, высокое равенство – почти всеобщей способности к добру и любви. <…> И Бог Достоевского <…> умирающего в разуме и воскресающего в сердце. <…> Тут религиозная концепция нашего века, когда помутился разум человеческий» .
Литература
1. Достоевский Ф.М. Подросток / Ф.М. Достоевский. – М.: Правда, 1984. – 608 с.
2. Достоевский Ф.М. Идиот / Ф.М. Достоевский. – М.: Художественная литература, 1960. – 679 с.
3. Достоевский Ф.М. Бесы / Ф.М. Достоевский. – Тула: Приок. кн. изд-во, 1991. – 653 с.
4. Достоевский Ф.М. Записки из мертвого дома / Ф.М. Достоевский. – Новосибиоск: Новосибирское кн. изд-во, 1986. – 288 с.
5. Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы: В 2 т. – Т. 1 / Ф.М. Достоевский. – Минск, 1980.
6. Ницше Ф. Так говорил Заратустра / Фридрих Ницше // Фридрих Ницше. Сочинения в 2 т. – Т. 2. – М.: Мысль, 1990. – С. 5–237.
7. Ницше Ф. Антихрист / Фридрих Ницше // Фридрих Ницше. Сочинения в 2 т. – Т. 2. – М.: Мысль, 1990. – С. 631–692.
8. Померанц Г.С. Открытость бездне: Встреча с Достоевским / Г.С. Померанц. – М.: Советский писатель, 1990. – 384 с.
9. Флоренский П.А. О литературе / П.А. Флоренский // Вопросы литературы. – 1988. – № 1. – С. 146–176.
[1] Померанц Г.С. Открытость бездне: Встреча с Достоевским. – С.69, 104.
|
